состоялся накануне. Покончив с затянувшейся допоздна сортировкой почты с Даунинг-стрит, Сара зашла пожелать Уинстону спокойной ночи и застала отца в задумчивости. То ли состоявшиеся в тот день дебаты о том, как быть с послевоенной Германией навеяли ему болезненные воспоминания о последствиях Первой мировой войны, то ли тотальный ужас последних пяти лет, накопившись, вдруг обрушился на него… Только перед тем, как отойти ко сну, Уинстон вдруг признался дочери: «Не думаю, что когда бы то ни было в истории агония мира была столь же велика или повсеместна. Ныне же грядет закат, и на мир сойдет тьма ещё более беспросветных страданий».

За неимением слов для описания всей полноты охвативших её чувств, Сара в письме матери была необычно сдержана. Всё, что ей хотелось выразить, при этом осталось недосказанным, но легко угадываемым: «Успела и я увидеть самую малость той агонии за считанные дни в России»{439}.

XIII. 6–7 февраля 1945 г.

На следующий день Кэтлин Гарриман во время прогулки примостилась на холодной каменной плите среди кипарисов, чтобы в этом сравнительно тихом и уединённом месте настрочить очередное письмо Памеле. Генерал ВВС США Фред Андерсон, друг Кэти и один из пламенных поклонников Памелы, мимоходом сообщил ей, что завтра, вероятно, отбывает из Ялты и с радостью исполнит роль курьера, и доставит её письма на родину в обход военной цензуры. «Я тут в саду – на солнышке – сижу на бортике фонтана. Единственное свободное подветренное место. Неудобно, конечно, но солнце настолько ласковое, что грех такую возможность упустить», – сообщила она подруге. Промозглой теменью Кэти за долгую московскую зиму пресытилась. «Аве и Эд [Стеттиниус], – перешла она к делу, – покончили с Советами и сегодня встретятся снова с большими ребятами [Рузвельтом, Сталиным и Черчиллем]»{440}.

Редко случалось, чтобы у Кэти не было наготове массы занятных подробностей, которыми ей хотелось бы поделиться с Памелой. По возвращении из Севастополя ей так и не представилось шанса детально обсудить ход развития событий на конференции с отцом. Хотя Рузвельт по-прежнему не интересовался мнением Аверелла и упорно гнул свою политическую линию по всем аспектам взаимоотношений с Советами, послу было чем заняться и в иных, нежели советник президента, качествах. Буквально разрываясь между ежеутренними переговорами госсекретаря Стеттиниуса с министром и наркомом иностранных дел, обедами с Черчиллем и Рузвельтом, послеобеденными пленарными заседаниями, обязательными вечерними обсуждениями их результатов американской делегацией и исполнением добровольно возложенных им на себя функций личного помощника дочери президента, Аверелл был, вероятно, одним из самых загруженных работой членов всех трёх делегаций союзников. Накануне поздним вечером, уже после возвращения дочери с её спутницами из Севастополя, Рузвельт в очередной раз отправил Аверелла с поручениями к местам дислокации двух других делегаций. Аверелл вернулся так поздно, что Кэти до сих пор не разузнала у отца, о чём они там сейчас вообще ведут речь. Но ей многое было понятно и по косвенным признакам. «Они пустились в обсуждение политических вопросов, – писала она Памеле. – Насколько я понимаю, пока что каждая сторона успела лишь подробно изложить свою позицию, – а вот главная работа по устранению разногласий ещё даже и не начиналась»{441}.

Вероятно, Кэти знала больше, чем писала, но особенно не распространялась по соображениям безопасности. При всей расплывчатости формулировки она описала ход событий, по сути, верно. В первые два дня обсуждения за закрытыми дверьми зала Ливадийского дворца споры, если и вспыхивали, то не особо ожесточённые. Необходимость координации действий союзников в ходе военного наступления на Берлин ни у кого сомнений не вызывала, а вопросы оздоровления Германии и взыскания с неё репараций, хотя и были сложными и требующими комплексных решений, всё-таки носили скорее материально-технический и финансово-операционный характер. По этим проблемам будут дебаты и торги, но, в конечном итоге, компромисс неизбежен. Однако лишь во второй половине дня 6 февраля, пока Кэти, Сара и Анна были в Севастополе, три лидера союзников и их советники впервые погрузились в экзистенциальные вопросы – не о том, как им быстрее и эффективнее закончить войну, а о том, как обеспечить долгий и стабильный послевоенный мир.

Франклин Рузвельт был не настолько наивен, чтобы не понимать: периоды мирного сосуществования народов – явление преходящее. На его памяти две мировые войны разразились с интервалом всего-то в четверть века. Но теперь перед союзниками, по его мнению, открывалась уникальная возможность обеспечить беспрецедентно прочный и долговременный по меркам современной истории мир, в частности, в Европе. Как он с пылом заявил в начале обсуждения 6 февраля, «все народы мира едины в желании исключить всякую возможность войны, самое меньшее, на пятьдесят лет вперед. <…> Пятьдесят лет мира, – настаивал он, – цель оправданная и достижимая»{442}.

По мнению Рузвельта, ростки будущего мира нужно взращивать всё на том же поле, где посеял их семена президент Вудро Вильсон после Первой мировой войны, создав Лигу Наций. Первые всходы плодов не принесли, организация получилась не жизнеспособной, как из-за излишней бюрократичности, так и из-за изоляционистской политики США. Однако дремлющие семена в почве остались и, при должном уходе и создании подходящих условий, обещали дать новые ростки и на этот раз принести-таки обильный урожай. Всемирная организация наций, взявших на себя чётко прописанные обязательства по сохранению мира, призвана была стать венцом всей внешнеполитической карьеры Рузвельта. И вопрос о её создании был для него важнее всех вместе взятых прочих вопросов послевоенного мироустройства; ведь под эгидой столь авторитетного международного органа все потенциальные будущие конфликты можно будет урегулировать мирным путем.

Ранней осенью 1944 года представители высшего руководства США, Великобритании, СССР и Китая согласовали предварительные планы в загородной резиденции Думбартон-Окс под Вашингтоном[46]. Изначально в состав задуманной ими организации войдут страны-подписанты Декларации объединённых Наций – все, кто формально объявил войну Германии по состоянию на январь 1942 года[47]. В рамках этой организации большие и малые страны будут иметь равное право голоса в генеральной ассамблее, но реально следить за сохранением мира будут лидеры четырех великих держав, о чем, собственно, и была достигнута договорённость в Думбартон-Оксе. Они получат постоянные места в Совете Безопасности. Вот только в Думбартон-Оксе была достигнута лишь общая принципиальная договорённость о создании подобной организации, а теперь нужно было выработать средства, с помощью которых члены Совета Безопасности будут решать споры, чреватые вооружёнными конфликтами, особенно с участием великих держав. Рузвельт считал, что лучшей гарантией мира будет единогласие решений Совета Безопасности, то есть, каждому из его членов следует предоставить право вето. А решение вопроса о порядке голосования он тогда предложил отложить до следующей конференции, – то есть, до Ялты. На данный же момент надо было обеспечить единодушие союзников во всём, что касается решимости как можно скорее положить конец войне; иначе проект Рузвельта, вслед за Лигой Наций, отправится на свалку истории. Послевоенная апатия и изоляционизм вполне могли быстро прийти на смену духу приверженности американцев международному сотрудничеству.

Черчилль, не будучи принципиальным противником самой идеи этой миротворческой организации, оптимистичной веры Рузвельта в конечный успех этой затеи, однако, не разделял. Возможно, локальные пограничные стычки между странами помельче она и сможет гасить, выступая в роли посредника в процессе мирного урегулирования, но в её способность «устранять в конечном итоге разногласия между великими державами» Черчилль не верил. Эта функция, считал он, «останется за дипломатией». Более того, он высказал опасение, как бы другим странам не показалось, что,